Помещаю в Свободное общение, ибо текст не копирайтерский, а художественный.
Итак, предлагаю вниманию вашему новеллу. Нужно меня наругать, потому что сама я правила уже три раза. Кому не лень, прочтите и скажите за ошибки и недочёты.
Я решила, пока болею, подготовить в лайт-режиме свои художественные работы на конкурс, а так как копирайтеры уж точно профессиональнее завсегдатаев литфорумов, прошу совета тут
Итак, предлагаю вниманию вашему новеллу. Нужно меня наругать, потому что сама я правила уже три раза. Кому не лень, прочтите и скажите за ошибки и недочёты.
Я решила, пока болею, подготовить в лайт-режиме свои художественные работы на конкурс, а так как копирайтеры уж точно профессиональнее завсегдатаев литфорумов, прошу совета тут
Триптих
1
На станции Дружинино Арсения с позором ссадили с поезда. Он попытался спрятаться за рюкзаком на багажной полке, но его нашли. Арсения выдал кошмарный сон — ему снилось, что за ним пришли, что его воровство, единственное в жизни, стало явным, что сейчас его схватят и… «И» было таким кошмарным и невнятным, что Арсений хотел бежать на край света, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и только тихонько пристанывал. Когда ужас схлынул, Арсений со всей дури дёрнулся и свалился вместе с рюкзаком прямо на головы начальника поезда и проводника. Их притащила в купе сердобольная тётка, которая думала, что кто-то запихал в рюкзак кошку.
Начальник поезда был добр и полицию не вызвал, и даже обругал юношу не очень матерно. Но и ехать дальше не позволил — не те времена, террористы кругом... Даже до Екатеринбурга — нет! Ведь на выходе там терминал, без билета никак не пройти. И пришлось Арсению остаться на маленькой станции.
Поезд тронулся, а Арсений стоял на перроне в обнимку с гитарой и рюкзаком. Был туман, было раннее утро. Сквозь серое марево проступали низкие горы. Было холодно, вернее — зябко. Был апрель. Арсению было очень печально. Как выбраться из этого места, он не представлял.
До трассы было километров двести, на проезд до Екатеринбурга денег у него не было. Единственный шанс — попроситься в электричку, а в городе настритовать на билет, разве что так. И Арсений пошёл в вокзал, к расписанию.
Расписания не было видно нигде. Касса закрыта. На скамейке у стены сидели татарин в очках и оборванный русский. Татарин спросил у Арсения:
— Что ищешь?
— Расписание.
— Пойдём, покажу. — сказал татарин. И показал на дыру в стене, занавешенную картой мира, напечатанной на клеёнке. Они пробрались в зал ожидания, изуродованный ремонтом. На неровной серой стене висело расписание: серая бумага, смазанные буквы. Электричка на Екатеринбург была через час.
— Курить есть? — спросил татарин.
Они курили на крыльце, и татарин рассказывал, что его только что выпустили из тюрьмы — сидел за кражу — и теперь он едет домой.
Арсений в ответ рассказал, как его позвали играть на фестиваль — у знакомых в группе не было баса — обещали оплатить дорогу, но дали только тысячу рублей, и сказали, что больше нет. Как он не стал выходить в Уфе, и как его ссадили с поезда.
Но умолчал о том, что с досады украл японскую педаль для бас-гитары — чтобы потом продать её и расплатиться с долгами. Когда Арсений забирал её себе, то чувствовал внутреннюю правоту — это была как бы расплата за обман. Но теперь, после кошмара и воровской исповеди татарина, его мучала совесть. А ещё больше — перспектива попасть в тюрьму.
Татарин сочувственно цокал языком и просил ещё сигарет. А потом татарин и русский уехали, и Арсений остался один.
Вскоре пришла электричка на Екатеринбург, но его вежливо не пустили. Он пытался разжалобить проводников-кассиров всеми правдами и неправдами, но ему сказали — всё равно контролёр вас высадит. Двери закрылись, электричка уехала.
Вокзал был пуст. Перрон был пуст. Посёлок был еле виден сквозь туман. Казалось, что никого живого вокруг нет, и не было. Арсений мёрз и хотел есть. Даже сигареты кончились.
Всходило солнце, и туман оседал каплями.
Арсений ушёл в вокзал. Пролез под картой, смотрел на расписание. Ближайший поезд — Иркутск – Минск, скорый. Потом Москва – Улан-Удэ, но вряд ли туда пустят.
В вокзале было холодно как в склепе. Арсений вышел на перрон: солнце уже начало пригревать, а туман отодвинулся к горам. Зазвенели, запели рельсы — это приближался на всех парах скорый Иркутск-Минск. Он не останавливался здесь: слишком маленькая станция.
Арсений смотрел на хмурые финно-угорские горы, стёршиеся от времени, и почему-то вспомнил легенду (или просто поверье), что душа после смерти несколько дней может путешествовать. На Норвегию посмотреть бы, подумал он. Если уж умирать, так увидев настоящие скалы, фьорды, а не эти… остатки.
Он поставил рюкзак на бетон, аккуратно приставил к нему гитару. И, думая о Норвегии, шагнул под приближающийся поезд.
2
Была уже глубокая ночь, но Ян всё ещё работал в мастерской. Последняя картина ему не давалась — он не мог подобрать нужные цвета. По всей комнате были разбросаны картонки, крышки от банок, куски ДВП — Ян использовал под палитры всё, что попадалось под руку.
Главная проблема была в том, что у него был небольшой, но неприятный для художника дефект зрения — он плохо различал цвета. Ян не был дальтоником, но с трудом отличал белый от жёлтого, синий — от зелёного. И ему это сильно мешало.
В этот раз у него не выходил городской пейзаж в солнечный день. Как он ни бился, все упорно видели на картине вечер. В лучшем случае — рассвет. Но рассвет не устраивал Яна. Он хотел именно солнечный день, а день не получался. Даже виртуозно написанные тени не спасали дела. Ян был в ярости. Он швырнул картину в угол и сел курить и думать.
Надо сказать, что Ян был человеком ищущим. Он увлекался медитацией, пробовал мескалин и ЛСД, а целью его поиска были чистые, настоящие цвета. Которых он никогда не видел.
Было время, когда друзья пытались ободрить его: мол, у тебя особенное видение. Но Ян не хотел особенного, он мечтал о максимально реальной цветопередаче. Ему советовали перейти на графику и не портить себе нервы, но графика Яну не нравилась. Ему нравились масляные краски, щедрые пастозные мазки.
Но получалось у него из рук вон плохо — зелёное небо над зелёным морем, красное в буквальном смысле дерево, вечер вместо дня. Яна это огорчало.
Он мог с полным правом сказать: я художник, я так вижу. И стать очередным постмодернистом. Но ему этого совсем не хотелось.
Ян докурил. И вспомнил вдруг, что ему рассказывали, будто перед смертью человек видит всё как есть, притом необычайно ярко. Кажется, даже какой-то слепой прозрел на секунду перед клинической смертью.
Ян встал. Он был исполнен решимости. Я — думал он — напишу такую картину, что все ахнут. Не то, что этот дурацкий вечерний день. Это будет реалистично до прозрения, пророчество цвета. Правда, придётся умереть... Но зато будет посмертная слава. И картина, самая лучшая, самая правдивая.
Ян достал новый холст и стал грунтовать его. Нужно было придумать, как умереть медленно, достаточно медленно, чтоб успеть написать картину. Это должен быть медленный яд, решил Ян.
Неделю потратил он на поиски яда. Яд оказался вполне бытовым и повсеместным, Интернет ответил на все вопросы. Никто из друзей и знакомых Яна ничего не знал.
Всё воскресенье Ян готовился к работе. Купил новые кисти и краски. Всё, что нужно, составил рядом, чтобы работать без перерыва. Дождался нужного света. Принял яд, подождал десять минут, и начал рисовать.
Всё шло как по маслу, работалось легко и вдохновенно, Ян забыл про яд и думал только про картину.
Через рекордные два часа всё было почти готово. И тут Яну стало плохо. За секунду до смерти он действительно увидел всё, как есть. Картина была ужасающе плоха.
3
Виталий решил умереть. Всё ему опостылело, ничто не приносило радости. Вдохновение покинуло его. Последний контракт с издательством он сорвал: зачем тому, кто умрёт, какие-то контракты?
Единственный его друг, Александр, художник-иллюстратор, Виталия понять не мог. Они пили пиво, Виталий молчал, а Александр с пьяным упорством спрашивал, чего же Виталию не хватает. Деньги есть. Слава — есть. Есть Александр, с которым можно пить пиво. Чего же ещё человеку надо?
— Человеку надо писать книги. — сказал Виталий — А я уже всё написал.
Александр задумался, а потом сказал:
— Знаешь что. Я тебе как друг — честно скажу. Всё, что ты написал — среднестатистическое дерьмо. Вот как напишешь книгу, которая останется в веках, тогда и помирай.
— А как я узнаю, что она останется? — спросил Виталий вполне серьёзно.
— А так. Писатели это всегда чувствуют. И ты почувствуешь, если ты настоящий писатель.
Виталий промолчал, но задумался. Он был честолюбив, и не хотел, чтобы его забыли. Александр попал в больное место.
Виталий на самом деле решил сначала написать последнюю, бессмертную книгу, а уж после — сводить счёты с жизнью.
Он раскопал купленный некогда по случаю томик «Сто литературных самоубийств», и стал вычитывать, у кого какая книга последняя и кто как умер — ему хотелось быть оригинальным.
Книга была старая, кто-то залил её снизу чёрной тушью, но читать было можно. Виталий проглотил её за один вечер.
Утром он встал, сварил кофе и сел читать новости. Новости были обыкновенные — война. В Сирии, в Ливии, на Украине... Вдруг Виталия передёрнуло. Война внезапно стала реальностью, а не просто буквами на экране.
И первый раз в жизни Виталий отчётливо подумал: я хочу жить. Желание это было не животным стремлением выжить. Это было мощное чувство, охватившее и тело, и ум, и сердце.
Я хочу жить — подумал Виталий ещё раз, и заплакал. Можно сказать даже, зарыдал.
Война была далеко, но всё же достаточно близко, чтобы вызывать страх. А вместе со страхом — небывалое желание жизни.
Виталий вытер слёзы тыльной стороной ладони, всхлипнул, и снова уставился в монитор. Израиль, Газа, Карабах, и Украина, Украина. И это всё новости одного дня. Виталий закусил зубами костяшку большого пальца на левой руке.
Будь что будет. Надо писать эту чёртову последнюю книгу. Нужно успеть, а смерть теперь реальна, как никогда, и умереть, дописывая последнюю книгу — не самая плохая участь.
Виталий выключил компьютер и сел за стол. Черновики он всегда писал на бумаге, в толстых тетрадях.
Виталий поглядел на порядочную стопку черновиков на левом углу стола, и вспомнил, что в университете такой тетради, в девяносто шесть листов, едва хватало на один семестр по одному предмету. А предметов — много. И почти все филологи ходили с рюкзаками. Стопку тетрадей плюс вечные книги в пакете или сумочке таскать тяжело...
Виталий спохватился, что, предаваясь воспоминаниям, завис, садясь за письменный стол. Даже не сев, а садясь. В полёте, так сказать. Ноги мгновенно затекли от неудобной позы. Когда Виталий сел, пальцы на ногах свело судорогой. Он перетерпел это, и открыл новую тетрадь.
Слова текли из-под пальцев легко и быстро, и Виталий подумал — давно бы так. А то сидишь вечно, как дурак, вымучиваешь из себя. А потом думать стало некогда. Надо было успевать ловить буквы, вязать их в слова, пришпиливать ручкой к бумаге.
Темнело. Близился вечер. Не прерывая работы, Виталий левой рукой включил настольную лампу. Он работал очень быстро, и даже не заметил, как порезал палец краешком листа, пока не увидел на бумаге пятнышки крови.
Потом и кровью — усмехнулся Виталий, и стал искать пластырь, но нашёл только скотч и вату. Но ему было главное остановить кровь, хотя бы и скотчем. Работал Виталий до глубокой ночи.
Утром он проснулся от того, что палец болел и чесался. Виталий намочил вату холодной водой из крана и сел за стол. Работал он размеренно, прерываясь только на то, чтобы поесть, или покурить, или намочить палец, чтоб не болел. В этот день Виталий лёг пораньше — почувствовал усталость. Но старт был хорош, работа шла, и Виталий уснул счастливым.
На следующий день сосредоточиться на работе Виталий не смог. Он решил, что переутомился и взял слишком высокий темп, а потому закачал себе четыре фильма, попутно читая новости. Потом пожарил яичницу и сел смотреть, чего закачал.
К вечеру его стало морозить, он выпил Цитрамону с чаем и лёг в постель читать. Вскоре его сморил сон. И ничего страшного ему не приснилось.
Виталий проснулся в полдень. Светило солнце, палец болел. Виталий, как обычно, сунул его под холодную воду.
Потом он попытался писать, но буквы дрожали, двоились, расплывались. Виталий решил прилечь.
Наверное, это переутомление, подумал он, и окунулся в тяжкую дремоту, которая под вечер сменилась сном, полным кошмарных видений.
Ему мерещился Базаров, который грозил опухшим перевязанным пальцем и тянул без конца и края:
— А я-а предупрежда-а-ал, преду-у-упреждал, предупре-е-е...
Потом ему привиделась жена Александра, которая пришла лечить его от депрессии пиявками. Пиявок она принесла в золотом ночном горшке. Они были так гадки, что Виталия затрясло от омерзения. Он очнулся, и понял, что его и вправду трясёт, но от озноба. Он лежал одетый под тремя одеялами, но трясло его так, будто он голый стоял на морозе. Аж зубы клацали.
— Надо что-то делать. — подумал он.
И снова провалился в забытьё. Ему стали мерещиться залитые тушью страницы книги «Сто литературных самоубийств». Но тушь в странном освещении сна казалась красной, а буквы обратились в нечитаемые знаки. Писатели на фотографиях походили на японских демонов, и, почему-то, все как один шевелили ушами.
Виталий хотел кричать, но не мог. Теперь ему стало ужасно жарко, страницы книги обхватили его и начали душить. Но сил отбиваться у него не было, и проснуться он не мог. Вскоре он почувствовал, что не может дышать, и его охватила паника.
— Боже, — думал он, — я не хочу умереть от удушья, это совсем не то, чего я хотел.
Он ещё раз попытался согнать с себя злые страницы, но нащупал пальцами только одеяло…
К утру Виталий был мёртв.
1
На станции Дружинино Арсения с позором ссадили с поезда. Он попытался спрятаться за рюкзаком на багажной полке, но его нашли. Арсения выдал кошмарный сон — ему снилось, что за ним пришли, что его воровство, единственное в жизни, стало явным, что сейчас его схватят и… «И» было таким кошмарным и невнятным, что Арсений хотел бежать на край света, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и только тихонько пристанывал. Когда ужас схлынул, Арсений со всей дури дёрнулся и свалился вместе с рюкзаком прямо на головы начальника поезда и проводника. Их притащила в купе сердобольная тётка, которая думала, что кто-то запихал в рюкзак кошку.
Начальник поезда был добр и полицию не вызвал, и даже обругал юношу не очень матерно. Но и ехать дальше не позволил — не те времена, террористы кругом... Даже до Екатеринбурга — нет! Ведь на выходе там терминал, без билета никак не пройти. И пришлось Арсению остаться на маленькой станции.
Поезд тронулся, а Арсений стоял на перроне в обнимку с гитарой и рюкзаком. Был туман, было раннее утро. Сквозь серое марево проступали низкие горы. Было холодно, вернее — зябко. Был апрель. Арсению было очень печально. Как выбраться из этого места, он не представлял.
До трассы было километров двести, на проезд до Екатеринбурга денег у него не было. Единственный шанс — попроситься в электричку, а в городе настритовать на билет, разве что так. И Арсений пошёл в вокзал, к расписанию.
Расписания не было видно нигде. Касса закрыта. На скамейке у стены сидели татарин в очках и оборванный русский. Татарин спросил у Арсения:
— Что ищешь?
— Расписание.
— Пойдём, покажу. — сказал татарин. И показал на дыру в стене, занавешенную картой мира, напечатанной на клеёнке. Они пробрались в зал ожидания, изуродованный ремонтом. На неровной серой стене висело расписание: серая бумага, смазанные буквы. Электричка на Екатеринбург была через час.
— Курить есть? — спросил татарин.
Они курили на крыльце, и татарин рассказывал, что его только что выпустили из тюрьмы — сидел за кражу — и теперь он едет домой.
Арсений в ответ рассказал, как его позвали играть на фестиваль — у знакомых в группе не было баса — обещали оплатить дорогу, но дали только тысячу рублей, и сказали, что больше нет. Как он не стал выходить в Уфе, и как его ссадили с поезда.
Но умолчал о том, что с досады украл японскую педаль для бас-гитары — чтобы потом продать её и расплатиться с долгами. Когда Арсений забирал её себе, то чувствовал внутреннюю правоту — это была как бы расплата за обман. Но теперь, после кошмара и воровской исповеди татарина, его мучала совесть. А ещё больше — перспектива попасть в тюрьму.
Татарин сочувственно цокал языком и просил ещё сигарет. А потом татарин и русский уехали, и Арсений остался один.
Вскоре пришла электричка на Екатеринбург, но его вежливо не пустили. Он пытался разжалобить проводников-кассиров всеми правдами и неправдами, но ему сказали — всё равно контролёр вас высадит. Двери закрылись, электричка уехала.
Вокзал был пуст. Перрон был пуст. Посёлок был еле виден сквозь туман. Казалось, что никого живого вокруг нет, и не было. Арсений мёрз и хотел есть. Даже сигареты кончились.
Всходило солнце, и туман оседал каплями.
Арсений ушёл в вокзал. Пролез под картой, смотрел на расписание. Ближайший поезд — Иркутск – Минск, скорый. Потом Москва – Улан-Удэ, но вряд ли туда пустят.
В вокзале было холодно как в склепе. Арсений вышел на перрон: солнце уже начало пригревать, а туман отодвинулся к горам. Зазвенели, запели рельсы — это приближался на всех парах скорый Иркутск-Минск. Он не останавливался здесь: слишком маленькая станция.
Арсений смотрел на хмурые финно-угорские горы, стёршиеся от времени, и почему-то вспомнил легенду (или просто поверье), что душа после смерти несколько дней может путешествовать. На Норвегию посмотреть бы, подумал он. Если уж умирать, так увидев настоящие скалы, фьорды, а не эти… остатки.
Он поставил рюкзак на бетон, аккуратно приставил к нему гитару. И, думая о Норвегии, шагнул под приближающийся поезд.
2
Была уже глубокая ночь, но Ян всё ещё работал в мастерской. Последняя картина ему не давалась — он не мог подобрать нужные цвета. По всей комнате были разбросаны картонки, крышки от банок, куски ДВП — Ян использовал под палитры всё, что попадалось под руку.
Главная проблема была в том, что у него был небольшой, но неприятный для художника дефект зрения — он плохо различал цвета. Ян не был дальтоником, но с трудом отличал белый от жёлтого, синий — от зелёного. И ему это сильно мешало.
В этот раз у него не выходил городской пейзаж в солнечный день. Как он ни бился, все упорно видели на картине вечер. В лучшем случае — рассвет. Но рассвет не устраивал Яна. Он хотел именно солнечный день, а день не получался. Даже виртуозно написанные тени не спасали дела. Ян был в ярости. Он швырнул картину в угол и сел курить и думать.
Надо сказать, что Ян был человеком ищущим. Он увлекался медитацией, пробовал мескалин и ЛСД, а целью его поиска были чистые, настоящие цвета. Которых он никогда не видел.
Было время, когда друзья пытались ободрить его: мол, у тебя особенное видение. Но Ян не хотел особенного, он мечтал о максимально реальной цветопередаче. Ему советовали перейти на графику и не портить себе нервы, но графика Яну не нравилась. Ему нравились масляные краски, щедрые пастозные мазки.
Но получалось у него из рук вон плохо — зелёное небо над зелёным морем, красное в буквальном смысле дерево, вечер вместо дня. Яна это огорчало.
Он мог с полным правом сказать: я художник, я так вижу. И стать очередным постмодернистом. Но ему этого совсем не хотелось.
Ян докурил. И вспомнил вдруг, что ему рассказывали, будто перед смертью человек видит всё как есть, притом необычайно ярко. Кажется, даже какой-то слепой прозрел на секунду перед клинической смертью.
Ян встал. Он был исполнен решимости. Я — думал он — напишу такую картину, что все ахнут. Не то, что этот дурацкий вечерний день. Это будет реалистично до прозрения, пророчество цвета. Правда, придётся умереть... Но зато будет посмертная слава. И картина, самая лучшая, самая правдивая.
Ян достал новый холст и стал грунтовать его. Нужно было придумать, как умереть медленно, достаточно медленно, чтоб успеть написать картину. Это должен быть медленный яд, решил Ян.
Неделю потратил он на поиски яда. Яд оказался вполне бытовым и повсеместным, Интернет ответил на все вопросы. Никто из друзей и знакомых Яна ничего не знал.
Всё воскресенье Ян готовился к работе. Купил новые кисти и краски. Всё, что нужно, составил рядом, чтобы работать без перерыва. Дождался нужного света. Принял яд, подождал десять минут, и начал рисовать.
Всё шло как по маслу, работалось легко и вдохновенно, Ян забыл про яд и думал только про картину.
Через рекордные два часа всё было почти готово. И тут Яну стало плохо. За секунду до смерти он действительно увидел всё, как есть. Картина была ужасающе плоха.
3
Виталий решил умереть. Всё ему опостылело, ничто не приносило радости. Вдохновение покинуло его. Последний контракт с издательством он сорвал: зачем тому, кто умрёт, какие-то контракты?
Единственный его друг, Александр, художник-иллюстратор, Виталия понять не мог. Они пили пиво, Виталий молчал, а Александр с пьяным упорством спрашивал, чего же Виталию не хватает. Деньги есть. Слава — есть. Есть Александр, с которым можно пить пиво. Чего же ещё человеку надо?
— Человеку надо писать книги. — сказал Виталий — А я уже всё написал.
Александр задумался, а потом сказал:
— Знаешь что. Я тебе как друг — честно скажу. Всё, что ты написал — среднестатистическое дерьмо. Вот как напишешь книгу, которая останется в веках, тогда и помирай.
— А как я узнаю, что она останется? — спросил Виталий вполне серьёзно.
— А так. Писатели это всегда чувствуют. И ты почувствуешь, если ты настоящий писатель.
Виталий промолчал, но задумался. Он был честолюбив, и не хотел, чтобы его забыли. Александр попал в больное место.
Виталий на самом деле решил сначала написать последнюю, бессмертную книгу, а уж после — сводить счёты с жизнью.
Он раскопал купленный некогда по случаю томик «Сто литературных самоубийств», и стал вычитывать, у кого какая книга последняя и кто как умер — ему хотелось быть оригинальным.
Книга была старая, кто-то залил её снизу чёрной тушью, но читать было можно. Виталий проглотил её за один вечер.
Утром он встал, сварил кофе и сел читать новости. Новости были обыкновенные — война. В Сирии, в Ливии, на Украине... Вдруг Виталия передёрнуло. Война внезапно стала реальностью, а не просто буквами на экране.
И первый раз в жизни Виталий отчётливо подумал: я хочу жить. Желание это было не животным стремлением выжить. Это было мощное чувство, охватившее и тело, и ум, и сердце.
Я хочу жить — подумал Виталий ещё раз, и заплакал. Можно сказать даже, зарыдал.
Война была далеко, но всё же достаточно близко, чтобы вызывать страх. А вместе со страхом — небывалое желание жизни.
Виталий вытер слёзы тыльной стороной ладони, всхлипнул, и снова уставился в монитор. Израиль, Газа, Карабах, и Украина, Украина. И это всё новости одного дня. Виталий закусил зубами костяшку большого пальца на левой руке.
Будь что будет. Надо писать эту чёртову последнюю книгу. Нужно успеть, а смерть теперь реальна, как никогда, и умереть, дописывая последнюю книгу — не самая плохая участь.
Виталий выключил компьютер и сел за стол. Черновики он всегда писал на бумаге, в толстых тетрадях.
Виталий поглядел на порядочную стопку черновиков на левом углу стола, и вспомнил, что в университете такой тетради, в девяносто шесть листов, едва хватало на один семестр по одному предмету. А предметов — много. И почти все филологи ходили с рюкзаками. Стопку тетрадей плюс вечные книги в пакете или сумочке таскать тяжело...
Виталий спохватился, что, предаваясь воспоминаниям, завис, садясь за письменный стол. Даже не сев, а садясь. В полёте, так сказать. Ноги мгновенно затекли от неудобной позы. Когда Виталий сел, пальцы на ногах свело судорогой. Он перетерпел это, и открыл новую тетрадь.
Слова текли из-под пальцев легко и быстро, и Виталий подумал — давно бы так. А то сидишь вечно, как дурак, вымучиваешь из себя. А потом думать стало некогда. Надо было успевать ловить буквы, вязать их в слова, пришпиливать ручкой к бумаге.
Темнело. Близился вечер. Не прерывая работы, Виталий левой рукой включил настольную лампу. Он работал очень быстро, и даже не заметил, как порезал палец краешком листа, пока не увидел на бумаге пятнышки крови.
Потом и кровью — усмехнулся Виталий, и стал искать пластырь, но нашёл только скотч и вату. Но ему было главное остановить кровь, хотя бы и скотчем. Работал Виталий до глубокой ночи.
Утром он проснулся от того, что палец болел и чесался. Виталий намочил вату холодной водой из крана и сел за стол. Работал он размеренно, прерываясь только на то, чтобы поесть, или покурить, или намочить палец, чтоб не болел. В этот день Виталий лёг пораньше — почувствовал усталость. Но старт был хорош, работа шла, и Виталий уснул счастливым.
На следующий день сосредоточиться на работе Виталий не смог. Он решил, что переутомился и взял слишком высокий темп, а потому закачал себе четыре фильма, попутно читая новости. Потом пожарил яичницу и сел смотреть, чего закачал.
К вечеру его стало морозить, он выпил Цитрамону с чаем и лёг в постель читать. Вскоре его сморил сон. И ничего страшного ему не приснилось.
Виталий проснулся в полдень. Светило солнце, палец болел. Виталий, как обычно, сунул его под холодную воду.
Потом он попытался писать, но буквы дрожали, двоились, расплывались. Виталий решил прилечь.
Наверное, это переутомление, подумал он, и окунулся в тяжкую дремоту, которая под вечер сменилась сном, полным кошмарных видений.
Ему мерещился Базаров, который грозил опухшим перевязанным пальцем и тянул без конца и края:
— А я-а предупрежда-а-ал, преду-у-упреждал, предупре-е-е...
Потом ему привиделась жена Александра, которая пришла лечить его от депрессии пиявками. Пиявок она принесла в золотом ночном горшке. Они были так гадки, что Виталия затрясло от омерзения. Он очнулся, и понял, что его и вправду трясёт, но от озноба. Он лежал одетый под тремя одеялами, но трясло его так, будто он голый стоял на морозе. Аж зубы клацали.
— Надо что-то делать. — подумал он.
И снова провалился в забытьё. Ему стали мерещиться залитые тушью страницы книги «Сто литературных самоубийств». Но тушь в странном освещении сна казалась красной, а буквы обратились в нечитаемые знаки. Писатели на фотографиях походили на японских демонов, и, почему-то, все как один шевелили ушами.
Виталий хотел кричать, но не мог. Теперь ему стало ужасно жарко, страницы книги обхватили его и начали душить. Но сил отбиваться у него не было, и проснуться он не мог. Вскоре он почувствовал, что не может дышать, и его охватила паника.
— Боже, — думал он, — я не хочу умереть от удушья, это совсем не то, чего я хотел.
Он ещё раз попытался согнать с себя злые страницы, но нащупал пальцами только одеяло…
К утру Виталий был мёртв.
